Неточные совпадения
К довершению всего, мужики начали между собою ссориться: братья требовали раздела, жены их не могли ужиться в одном
доме; внезапно закипала драка, и все вдруг
поднималось на ноги, как по команде, все сбегалось перед крылечко конторы, лезло
к барину, часто с избитыми рожами, в пьяном виде, и требовало суда и расправы; возникал шум, вопль, бабий хныкающий визг вперемежку с мужскою бранью.
«Уж не несчастье ли какое у нас
дома?» — подумал Аркадий и, торопливо взбежав по лестнице, разом отворил дверь. Вид Базарова тотчас его успокоил, хотя более опытный глаз, вероятно, открыл бы в энергической по-прежнему, но осунувшейся фигуре нежданного гостя признаки внутреннего волнения. С пыльною шинелью на плечах, с картузом на голове, сидел он на оконнице; он не
поднялся и тогда, когда Аркадий бросился с шумными восклицаниями
к нему на шею.
Он даже усмехнулся, так что бакенбарды
поднялись в сторону, и покачал головой. Обломов не поленился, написал, что взять с собой и что оставить
дома. Мебель и прочие вещи поручено Тарантьеву отвезти на квартиру
к куме, на Выборгскую сторону, запереть их в трех комнатах и хранить до возвращения из-за границы.
«Видишь ли, Прохоров, — сказал бригадир от имени всей честной компании, — все мы
поднялись на твое приглашение; остались
дома только те, которым уже невмочь, которые совсем развалились да у кого остались одни кости без кожи, но и тут один не утерпел — так хотелось ему побывать у тебя…» В эту минуту маленький скелет продрался сквозь толпу и приближился
к Адриану.
Подъехав
к господскому
дому, он увидел белое платье, мелькающее между деревьями сада. В это время Антон ударил по лошадям и, повинуясь честолюбию, общему и деревенским кучерам как и извозчикам, пустился во весь дух через мост и мимо села. Выехав из деревни,
поднялись они на гору, и Владимир увидел березовую рощу и влево на открытом месте серенький домик с красной кровлею; сердце в нем забилось; перед собою видел он Кистеневку и бедный
дом своего отца.
После революции лавки Охотного ряда были снесены начисто, и вместо них
поднялось одиннадцатиэтажное здание гостиницы «Москва»; только и осталось от Охотного ряда, что два древних
дома на другой стороне площади. Сотни лет стояли эти два
дома, покрытые грязью и мерзостью, пока комиссия по «Старой Москве» не обратила на них внимание, а Музейный отдел Главнауки не приступил
к их реставрации.
Стертые вьюгами долгих зим, омытые бесконечными дождями осени, слинявшие
дома нашей улицы напудрены пылью; они жмутся друг
к другу, как нищие на паперти, и тоже, вместе со мною, ждут кого-то, подозрительно вытаращив окна. Людей немного, двигаются они не спеша, подобно задумчивым тараканам на шестке печи. Душная теплота
поднимается ко мне; густо слышны нелюбимые мною запахи пирогов с зеленым луком, с морковью; эти запахи всегда вызывают у меня уныние.
Напустив на себя храбрости, Яша
к вечеру заметно остыл и только почесывал затылок. Он сходил в кабак, потолкался на народе и пришел домой только
к ужину. Храбрости оставалось совсем немного, так что и ночь Яша спал очень скверно, и проснулся чуть свет. Устинья Марковна
поднималась в
доме раньше всех и видела, как Яша начинает трусить. Роковой день наступал. Она ничего не говорила, а только тяжело вздыхала. Напившись чаю, Яша объявил...
Дорога из Мурмосского завода проходила широкою улицей по всему Туляцкому концу, спускалась на поемный луг, где разлилась бойкая горная речонка Култым, и круто
поднималась в гору прямо
к господскому
дому, который лицом выдвинулся
к фабрике. Всю эту дорогу отлично было видно только из сарайной, где в критических случаях и устраивался сторожевой пункт. Караулили гостей или казачок Тишка, или Катря.
Когда все было готово и все пошли прощаться с покойником, то в зале
поднялся вой, громко раздававшийся по всему
дому; я чувствовал сильное волнение, но уже не от страха, а от темного понимания важности события, жалости
к бедному дедушке и грусти, что я никогда его не увижу.
— Ну, так я, ангел мой, поеду домой, — сказал полковник тем же тихим голосом жене. — Вообразите, какое положение, — обратился он снова
к Павлу, уже почти шепотом, — дяденька, вы изволите видеть, каков; наверху княгиня тоже больна, с постели не
поднимается; наконец у нас у самих ребенок в кори; так что мы целый день — то я
дома, а Мари здесь, то я здесь, а Мари
дома… Она сама-то измучилась; за нее опасаюсь, на что она похожа стала…
В этот момент толпа на улице глухо загудела, точно по живой человеческой ниве гулкой волной прокатилась волна. «Едет!.. Едет!..» —
поднялось в воздухе, и Студеная улица зашевелилась от начала до конца, пропуская двух верховых, скакавших
к господскому
дому на взмыленных лошадях во весь опор. Это и были давно ожидаемые всеми загонщики, молодые крестьянские парни в красных кумачных рубахах.
Голос Павла звучал твердо, слова звенели в воздухе четко и ясно, но толпа разваливалась, люди один за другим отходили вправо и влево
к домам, прислонялись
к заборам. Теперь толпа имела форму клина, острием ее был Павел, и над его головой красно горело знамя рабочего народа. И еще толпа походила на черную птицу — широко раскинув свои крылья, она насторожилась, готовая
подняться и лететь, а Павел был ее клювом…
Я успевал совершить дальний обход, и все же в городе то и дело встречались мне заспанные фигуры, отворявшие ставни
домов. Но вот солнце
поднялось уже над горой, из-за прудов слышится крикливый звонок, сзывающий гимназистов, и голод зовет меня домой
к утреннему чаю.
Он выбежал стремглав на улицу и помчался по направлению
к дому Поваляева. Добежавши, схватил камень и пустил его в окно. Стекло разбилось вдребезги; в
доме поднялась суматоха; но Гришка, в свою очередь, струсил и спасся бегством.
Подходя уже
к самому Малахову кургану,
поднимаясь на гору, он заметил, что Вланг, ни на шаг не отстававший от него и
дома казавшийся таким храбрым, беспрестанно сторонился и нагибал голову, как будто все бомбы и ядра, уже очень часто свистевшие тут, летели прямо на него.
Тогда Кожемякин, усмехнувшись, загасил свечу, сел на постель, оглянулся — чёрные стёкла окон вдруг заблестели, точно быстро протёртые кем-то, на пол спутанно легли клетчатые тени и поползли
к двери, а дойдя до неё, стали
подниматься вверх по ней. Ветер шуршал, поглаживая стены
дома.
Он не помнил, как ушёл от неё, и не помнил — звала ли она его
к себе. С неделю сидел он
дома, сказавшись больным, и всё старался оправдать себя, но — безуспешно. А рядом с поисками оправданий тихонько
поднималась другая, мужская мысль...
Зотушка посмотрел на широкую спину уходившего Михалка и, потянув лошадь за осклизлый повод, опять зашлепал по двору своими босыми ногами. Сутулая, коренастая фигура Михалки направилась
к дому и быстро исчезла в темных дверях сеней. Можно было расслышать, как он вытирал грязные ноги о рогожу, а затем грузно начал
подниматься по ступенькам лестницы.
— Мы хоть здесь с ней простимся! — говорила она, с усилием
поднимаясь на лестницу и слегка при этом поддерживаемая бароном под руку. — Я вчера
к ней заезжала, сказали: «
дома нет», а я непременно хочу с ней проститься!
Собственно сама для себя Елена не желала больше жить; но, вообразив, что без нее Коля, пожалуй, умрет с голоду, она решилась употребить все, чтобы
подняться на ноги, и для этого послала
к частному врачу, чтоб он приехал
к ней; частный врач, хоть и был
дома, сказался, что его нет.
Проснулась Елена Петровна и видит, что это был сон и что она у себя на постели, а в светлеющее окно машут ветви, нагоняют тьму. В беспокойстве, однако,
поднялась и действительно пошла
к Саше, но от двери уже услыхала его тихое дыхание и вернулась. А во все окна, мимо которых она проходила, босая, машут ветви и словно нагоняют тьму! «Нет, в городе лучше», — подумала про свой
дом Елена Петровна.
Затем, так как мы уже
поднялись по тропинке
к задней стороне
дома, спор слышался неясным единоборством голосов, а перед нами открылся вход с лестницей. Ближе
к углу была вторая дверь.
Было уже за полночь, когда он заметил, что над стадом
домов города, из неподвижных туч садов, возникает ещё одна, медленно
поднимаясь в тёмно-серую муть неба; через минуту она, снизу, багрово осветилась, он понял, что это пожар, побежал
к дому и увидал: Алексей быстро лезет по лестнице на крышу амбара.
Фонарь меня подбодрил, знакомое крыльцо тоже, но все же уже внутри
дома,
поднимаясь к себе в кабинет, ощущая тепло от печки, предвкушая сон, избавитель от всех мучений, бормотал так...
Заводские домики, как старые знакомые, смотрели приветливо; вдали чернела фабрика; над ней точно висела в воздухе белая церковь, — все было по-старому, «как мать поставила»; мой экипаж прокатился по широкой улице, миновал господский
дом, в котором благоденствовал Муфель с «будущей Россией», и начал тихо
подниматься мимо церкви в гору,
к домику Фатевны.
Дом Плодомасовой посетил небольшой отдел разбойничьей шайки. Шайка эта, зная, что в
доме Плодомасовой множество прислуги, между которой есть немало людей, очень преданных своей госпоже, не рисковала напасть на
дом открытой силой, а действовала воровски. Разбойники прошли низом
дома, кого заперли, кого перевязали и, не имея возможности проникнуть наверх
к боярыне без большого шума через лестницу, проникли
к ней в окно,
к которому как нельзя более было удобно
подниматься по стоявшей здесь старой черной липе.
До двух часов, когда сели обедать, все было тихо, но за обедом вдруг оказалось, что мальчиков нет
дома. Послали в людскую, в конюшню, во флигель
к приказчику — там их не было. Послали в деревню — и там не нашли. И чай потом тоже пили без мальчиков, а когда садились ужинать, мамаша очень беспокоилась, даже плакала. А ночью опять ходили в деревню, искали, ходили с фонарями на реку. Боже, какая
поднялась суматоха!
К недостатку скоро прибавилось еще беспокойство: в том
доме, где жил Кольцов, готовилась свадьба, и
поднялась беготня, уборка и суматоха, ни на час не дававшая покоя больному.
В
доме поднялась суматоха… Тетка послала
к берегу прислугу с зонтиками и калошами. Она волновалась… Мне показалось, что на ее половине я слышу еще чей-то голос, как будто Баси. Еврейка, всегда такая спокойная, теперь говорила что-то непривычно возбужденно и сердито…
Оба грустят под голубым снегом. Пропадают в нем. И снег грустит. Он запорошил уже и мост, и корабли. Он построил белые стены на канве деревьев, вдоль стен
домов, на телеграфных проволоках. И даль земная и даль речная
поднялись белыми стенами, так что все бело, кроме сигнальных огней на кораблях и освещенных окон
домов. Снежные стены уплотняются. Они кажутся близкими одна
к другой. Понемногу открывается —
Сначала погода стояла ничего себе, тихая, но часам
к восьми
поднялась сильная метель, и когда до
дому оставалось всего верст семь, фельдшер совершенно сбился с пути…
Ухватываются старики по двое и, шатаясь, идут и уходят — одна пара, потом другая. Хозяин идет
к дому, не доходит, спотыкается, падает и бормочет что-то непонятное, подобно хрюканью. Дед с мужиками
поднимается и уходит.
Только что
поднялся он
к Ильинской церкви и у первого встречного спросил про
дом Колышкина, ему тотчас его указали.
По небу ползли тяжелые черные тучи: в горах шел снег. От фанзы Кивета
поднималась кверху беловатая струйка дыма. Там кто-то рубил дрова, и звук топора звонко доносился на эту сторону реки. Когда мы подошли
к дому, стрелки обступили Глеголу. Он начал им рассказывать, как все случилось, а я пошел прямо
к себе, разделся и сел за работу.
При этих словах все
поднялось, взмешалось, и кто бежал
к двери, кто бросался
к окнам; а в окна чрез двойные рамы врывался сплошной гул, и во тьме, окружающей
дом, плыло большое огненное пятно, от которого то в ту, то в другую сторону отделялись светлые точки. Невозможно было понять, что это такое. Но вот все это приближается и становится кучей народа с фонарями и пылающими головнями и сучьями в руках.
Оба, он и солдат, тихо пробираются
к носу, потом становятся у борта и молча глядят то вверх, то вниз. Наверху глубокое небо, ясные звезды, покой и тишина — точь-в-точь как
дома в деревне, внизу же — темнота и беспорядок. Неизвестно для чего, шумят высокие волны. На какую волну ни посмотришь, всякая старается
подняться выше всех, и давит, и гонит другую; на нее с шумом, отсвечивая своей белой гривой, налетает третья, такая же свирепая и безобразная.
Я обежала весь
дом и сад, спустилась
к Куре,
поднялась на гору, поклонилась дорогим могилкам и в десятый раз побежала в конюшню.
— Может, так и случится! — крикнул Теркин, в хвосте пассажиров
поднялся по крутым мосткам на набережную и велел подвезти себя
к большому
дому, где телеграф.
Его не было
дома, когда я
поднялся к нему на его вышку. Меня приняла старушка, которую я сначала принял за прислугу. Сколько помню, это была его тетка. Не знаю, жива ли была в то время его мать. Отец жил в Ницце, где занимался торговлей вином и оливковым маслом, и пережил сына. Он был жив еще
к тем годам, когда я стал проводить зимы на Французской Ривьере.
— Так не остаетесь? — спросил Николай Сергеич, быстро
поднимаясь и идя
к двери. — А то бы остались, ей-богу. Вечерком я заходил бы
к вам… толковали бы. А? Останьтесь! Уйдете вы, и во всем
доме не останется ни одного человеческого лица. Ведь это ужасно!
Я пошел вниз по улице. Решил сделать большой конец, прежде чем опять подойти
к окну. Спустился до Площадной, по Площадной дошел до Петровской,
поднялся до Верхне-Дворянской. На углу никого уже не было. С другой стороны подошел
к дому Николаевых.
Горничная убежала. Тася
поднялась по нескольким ступенькам на площадку с двумя окнами. Направо стеклянная дверь вела в переднюю, налево — лестница во второй этаж. По лестницам шел ковер. Пахло куреньем. Все смотрело чисто; не похоже было на номера. На стене, около окна, висела пачка листков с карандашом. Тася прочла:"Leider, zu Hause nicht getroffen" [«
К сожалению, не застал
дома» (нем.).] — и две больших буквы. В стеклянную дверь видна была передняя с лампой, зеркалом и новой вешалкой.
Вскачь начали
подниматься сани по переулку в гору,
к Сретенке. По обе стороны замелькали огни, сначала в деревянных домиках, потом в двухэтажных
домах с настежь открытыми ходами, откуда смотрели ярко освещенные узкие крутые лестницы.
— Пора по
домам! — сказал он,
поднимаясь. — Прощайте! Послушайте, — обратился он
к околоточному, — скажите там музыкантам, чтобы они… перестали играть, и попросите от моего имени Павла Семеновича, чтобы он распорядился дать им… пива или водки.
А покажется путник, я
поднимусь и пойду ему навстречу, приглашу его
к себе, приму его в
дом, успокою, угощу и потом поведу с ним в тишине под звездным небом беседу о боге.
Керосинка без стекла тускло горела на столе, дым коптящею, шевелящеюся струйкою
поднимался к потолку. По стенам тянулись серые тени. За закоптелою печкою шевелилась густая темнота. И из темноты, казалось мне пристально смотрит в избу мрачный, беспощадный дух
дома. Он намечает
к смерти ставшую ему ненужною старуху; как огромный паук, невидимою паутиною крепко опутывает покорно опущенные плечи девушки…
Постоянно вращавшийся в обществе, участник всевозможных пикников и кутежей, он вдруг стал по несколько вечеров подряд просиживать
дома,
поднимаясь наверх
к матери.
Оказалось, Ведерников жил в том же кооперативном
доме и по тому же подъезду, где жил Юрка, только двумя этажами выше. Когда Лелька
поднималась по лестнице, у нее так забилось сердце, и она почувствовала, — она так волнуется, что решила зайти
к Юрке передохнуть.
Когда их извозчичья пролетка въехала в ворота и
поднялась к барственному подъезду, — она ощутила стеснение; но не желала ничем выдать себя ни перед женихом, ни перед хозяином
дома.